Недалёкое Б (Часть I)

В одной из запрещённых книг говорилось, что в Древнем Риме ежегодно в начале мая проводились Лемурии – праздники мёртвых. Считалось, что в эти дни души мёртвых блуждают по миру в виде призраков–вампиров, и могут причинить страдания живым. Для того, чтобы их отогнать от своих домов, римляне разбрасывали вокруг чёрные бобы и громко били колотушками в медные тазы. И вроде бы, помогало. 

Про Лемурии Дане рассказал Кристик. Ещё несколько лет назад, когда они учились в школе. Дана, конечно же, ему не поверила, хотя Кристик клялся, что лично читал энциклопедию со штампом библиотеки педагогического института. Дана ему никогда не верила, уж слишком невероятно порой звучали его рассказы. 

И всё же на уроке истории не утерпела и спросила про Лемурии учительницу истории. Аккурат перед майскими праздниками Памяти. И ведь чувствовала, что лучше не стоит этого делать. 

Дану тогда сильно наказали, поставили «на горох» до конца дня. Стоять коленками на охотничьей дроби, уткнувшись носом в пыльный угол учительской – то ещё испытание. От неё требовали рассказать, кто надоумил её распространять эту чудовищную ложь, оскорбляющую чувства всех помнящих, но Дана не выдала своего друга. Хотя и сильно сердилась на него. 

Кристик такой был всегда – всё время читал какие–то старые книжки, распечатки с запрещённых сайтов, при том, что разрешения на использование Рунета у него не было. И делился некоторыми открытиями с Даной, хотя ей это не нравилось – не зря ведь запрещают, значит, опасно. 

А потом Кристик исчез. Соседи говорили, что ночью в их квартиру пришла полиция, был обыск, и Кристика куда–то увезли в наручниках. Спустя месяц его родители сделали официальное заявление, подтвердив, что Кристик являлся фашистским провокатором и русофобом, и что они отрекаются от сына. 

Раз за разом просматривая видеоролик с отречением, Дана беззвучно плакала. Ей было жалко Кристика, ведь он не был ни фашистом, ни провокатором, он был просто любопытным, иногда не в меру, но не представлял никакой опасности для общества. Дана пыталась поговорить на эту тему с классной руководительницей, и её снова отправили «на горох». А Кристик так и не вернулся. 

Через год, сдав ЕГЭ, и попрощавшись на выпускном с одноклассниками, Дана чувствовала себя одинокой и несчастной. Родители хотели, чтобы она шла в духовную семинарию, либо в один из университетов при ФСИН, но девушка неожиданно для всех, и в первую очередь для себя, выбрала педагогический. 

Эта профессия, в отличие от духовенства и тюрем, не была слишком популярной у молодёжи, для поступления требовалось лишь иметь достаточный уровень лояльности. Дана три дня слушала телевизор, запоминая все фразы и жесты холёного и ухоженного Седьмого – ведущего новостей на Первом канале, мастодонта в области пропаганды и патриотизма. 

Во внешней политике всё предельно просто. Друзей, кроме армии, нет. Тысячелетняя борьба, предки воевали, и сейчас надо из последних сил, плечом к плечу, всех врагов в радиоактивный пепел, так победим. 

Внутренняя политика и того проще, помещалась в двух словах: враги повсюду. 

Запомнив наизусть основные тезисы, Дана без труда сдала экзамены по лояльности и патриотизму. Убедила комиссию, что нет более верного сторонника нынешней власти, чем она. И поступила на факультет цензуры и надзора, где проходной балл был наивысшим по институту. 

Всё ради одного. О чём она умолчала при собеседованиях. 

Библиотека. 

Последние двадцать лет издание печатных книг находилось под запретом. То же самое касалось газет, журналов, и даже обычных открыток. Старая печатная продукция сжигалась во время митингов и военных парадов. Считалось, что печатная литература – это архаика, тормозящая национальный прогресс. Некоторые книги, в основном, технические, цензурировались и хранились в специальных библиотеках. Россиянам предлагалось получать всю необходимую информацию из Рунета, электронным способом, современным, доступным и удобным. 

Педагогический уже долгое время оставался единственным в городе институтом с собственной библиотекой. И хотя для чтения большинства книг требовалось разрешение, получить его не составляло больших проблем. Оставалось только представлять, как ученик средней школы Кристик нашёл способ читать институтские книги, но Дана это делала полностью законным путём. 

На первом курсе у неё был доступ только к скучным книгам вроде рецептов или инструкций к автомобилям. Начиная со второго, способной студентке разрешили пользоваться почти всей литературой архива. Декан почему–то был уверен, что Дана хочет делать карьеру в госструктурах, и заранее старался быть с девушкой доброжелательным. Позже это сыграло с ним злую шутку. 

В одной из старых подшивок Дана наткнулась на незамеченное цензором описание интернета – компьютерной сети, похожей на Рунет, разработанной рептилоидами для террора мирного населения. Так им говорили в школе. Судя по описанию в подшивке, пятьдесят лет назад интернет был доступен для любого жителя планеты. Сеть использовали для обмена информацией, миллионы людей из разных стран могли общаться друг с другом, находясь за тысячи километров друг от друга. И на это не требовалось никаких разрешений. 

Удивительно, что такое могло быть правдой, но позже, в других подшивках и книгах, девушка снова и снова сталкивалась с подтверждением прочитанного. 

Дана проводила в библиотеке почти всё свободное время. Приходилось делать вид, что она пишет рефераты и доклады, а на самом деле… 

Она нашла сохранившиеся описания Великой Войны. В разных источниках она называлась Великой Отечественной и Второй Мировой. В школе рассказывали, что Российская Республика была единственной страной, не поддавшейся фашизму и спасшей весь мир. В описаниях говорилось о том, что против фашистов воевало сразу несколько стран, а Российская Республика в разное время называлась Советским Союзом, Российской Федерацией и просто Россией. Это тоже казалось странным, даже невероятным. 

А ещё казалось невероятным, что всего лишь полвека назад можно было без всяких разрешений покинуть не только свой город, но и страну. В качестве путешественника или эмигранта. И вообще, люди жили по–другому. 

С каждой страницей очередной книги вопросов появлялось больше, чем ответов. И хотя Дана чувствовала, что не стоит их задавать, и что в этот раз она одним горохом не отделается – всё же однажды она набралась смелости, и осталась после лекции, чтобы расспросить старого преподавателя математики об их прошлом. 

Профессору было лет шестьдесят, он родился в прошлом веке, и должен был помнить события, описанные в библиотечных книгах и газетных подшивках. Он слыл добрым человеком, часто помогал студентам не за взятки, а просто так. 

Но профессор не стал ничего отвечать, и прогнал Дану. С гневом, красными пятнами на лице… и со страхом в глазах, бегающих из стороны в сторону. 

В тот же день ей аннулировали пропуск в библиотеку. Ещё через два дня отчислили из института. 

А ещё через два дня арестовали. Вместе с профессором, деканом, библиотекаршей и старостой группы. 

Обвинение в создании русофобской ячейки с целью фальсификации истории. Максимальный срок по этой статье не превышал пяти лет, но Дана шла организатором и ей добавили связь с ИГИЛ. И хотя ей вменялся всего лишь один эпизод – в прошлом году она занималась у репетитора вместе с дальним родственником какого–то террориста – его оказалось достаточно, чтобы прокурор запросил для Даны пятнадцать лет строгого режима. 

Её даже не допрашивали во время следствия. Все остальные задержанные дали признательные показания, заявив, что Дана использовала наркотики, чтобы привлечь их к незаконной деятельности. И всё. 

Судебный процесс начался через неделю после ареста. Он был открытым, с привлечением журналистов и неравнодушных граждан. Родители, соседи, бывшие одноклассники, знакомые и незнакомые люди. Кто–то делал сэлфи, кто–то давал короткие интервью журналистам. 

Дана сидела в зарешёченной клетке с двумя охранниками, и слабо понимала, что происходит. Отчётливо запомнилась мама, она плакала, и прятала лицо в пуховую шаль, прижавшись к плечу отца. Им, наверное, сейчас было тяжелее всего. 

Она вспоминала Кристика. Как однажды он заступился за Дану, когда ей не давал прохода главный школьный хулиган Гия Чавчадзе, а потом они подрались после школы, и Гия крепко надавал Кристику. Врагами они после драки не стали, а Гия, несмотря на свою победу, с тех пор если и смотрел в сторону Даны, то лишь для того, чтобы поздороваться и отвернуться в сторону. 

Он учился играть на гитаре, и часто пел одну песню, на французском языке. Когда Дана спросила, откуда он знает французский, Кристик ответил, что это «Марсельеза», и её надо не знать, а чувствовать. Дана посмотрела в рунете, что такое «Марсельеза» — так называлось пирожное из пальмового масла. На следующий день к ней подошёл школьный сисадмин и поинтересовался, зачем она искала в рунете это слово. Дана соврала, что хотела испечь что–нибудь, и сисадмин порекомендовал ей внимательнее формулировать поисковые запросы. В деле были и его показания, кажется. 

Глядя на судью, дремавшего в кресле, пока адвокат зачитывал оправдательную речь, Дана думала о том, что сейчас в зал суда войдёт Кристик. Скажет что–то, или сделает – и всё прекратится, весь этот кошмар станет сном, или просто дурацкой фантазией. 

Но Кристика не было. 

Маме стало плохо с сердцем, отец буквально вынес её на руках из зала, под неодобрительные взгляды активистов из «Сорок Сороков». Молодые мускулистые эсэсовцы в стильных чёрных рясах сопровождали двух монахинь, с помощью плакатов обвиняющих Дану в распутстве и требующих сжечь ведьму. 

Судья зачитывал приговор два с половиной часа. Щёлкали вспышками журналисты, вертелись операторы с наплечными камерами, подбирая нужные ракурсы. 

Двенадцать лет, без права апелляции, первые шесть без помилования и переписки. Адвокат радовался и сказал, что это однозначный успех. 

После оглашения приговора Дану отвели в камеру, где её ждал Седьмой, бессменный ведущий новостей Первого канала. Он прилетел к ним в город, чтобы лично взять у Даны интервью для пилотного выпуска своего нового скандального шоу «Глазами предателей». Седьмой что–то спрашивал, Дана что–то отвечала, находясь в какой–то прострации, а потом потеряла сознание. 

*** 

Лавр любил свою работу, и гордился ей, несмотря на то, что некоторые считали эту профессию недостаточно престижной. 

Лавр не гнался за престижем, и не мечтал о высоком статусе в обществе. Своё место Лавр принял от отца, а тот от деда. И Пашка, подрастающий сын Лавра, уже готовился к тому, чтобы поступить в Центральный Университет ФСИН, и стать надзирателем–экспедитором, а если говорить по–простому, то вертухаем. 

Лавр не любил это слово, «вертухай». Деду оно нравилось, а Лавру с самого детства казалось, что в этом есть что–то общее с собакой, виляющей хвостом перед хозяином. Дед тогда сказал, что они и есть псы, цепные псы режима, и хвостом они виляют только для того, чтобы отвлечь внимание, а потом вцепиться врагу в горло, не оставляя ни единого шанса. 

Деда Лавр тоже любил, и гордился им, хотя некоторые… некоторые трусы и либералы считали его излишне жестоким, даже чудовищем. Что ж, где сейчас они, в каких лагерях сгнили? А дед по–прежнему, полон сил и здоровья. Пьёт, правда, много, а что ещё делать, на пенсии–то. 

Работа как работа. Полный соцпакет, дополнительные очки лояльности, высокая и стабильная зарплата. Из минусов – приходится часто покидать семью, уезжая в длительные командировки. Из плюсов – длительные командировки, в которых Лавр чувствовал себя по настоящему свободным. 

В бригаде их трое. Они сидят внутри спецвагона с заключёнными, и несколько дней, круглые сутки, каждый из этапируемых находится в полной и безраздельной власти старшего экспедитора. Должность эта сменяемая, назначением ведает начальство, и Лавр на хорошем счету. 

Некоторые коллеги Лавра, получая должность старшего экспедитора, в буквальном смысле сходят с ума. Что они делают с заключёнными в дороге – об этом лучше не рассказывать за обедом. Зэки просто не доезжали до конечного пункта, и хотя проштрафившихся коллег увольняли, на их место приходили новые, такие же отмороженные извращенцы и психопаты. 

Лавр иначе подходил к своей работе. Насилие не доставляло ему удовольствия. Кроме того, он считал, что раз государство посчитало необходимым оставить зэка в живых, значит его, Лавра, задача – доставить груз живым и невредимым. Всё, что он делал в пути в нарушение устава – это разговаривал с заключёнными. Задавал им вопросы, просил рассказать что–нибудь о себе. А потом рассказывал им, что их ждёт впереди. 

И никакого насилия. 

За те семь лет, что Лавр работал экспедитором, он сотни раз назначался старшим в бригаде, но всего лишь четыре раза использовал табельное для усмирения заключённых. И это был самый низкий показатель среди надзирателей за всё время работы северо–западного экспедиционного отдела ФСИН. Лавр ждал повышения в звании, и оно было не за горами, вместе с государственной дачей и новой машиной. 

Бригада у Лавра не самая идеальная. В напарниках Генка–Алкаш да Радик Сипатый. Оба деревенские, безродные, в городе таких инкубаторскими называют. Здоровенные лбы, отмороженные оба, тупые как пробки, ленивые, и постоянно рапорты пишут в какие–то организации, где они сексотами зарегистрированы. Лавр стучать брезговал, ещё дед его поучал, что стучать на своих – последнее дело, свои же и придушат за это, и правы будут. 

Генка приходил на работу в похмелье, и в таком же состоянии покидал её. Весь рейс, туда и обратно, он пил неведомое вонючее пойло, которое гнал у себя дома, часто пел песни, настолько громко, что приходилось надевать беруши, чтобы не слышать надрывный и отвратительный Генкин голос. 

Радик петь не мог, а пить не любил. Радик любил заключённых, и всякий раз, когда его назначали старшим рейса, радовался, как ребёнок. В такие рейсы Лавр предпочитал не проверять зэков лично, а довольствоваться компьютерными данными – жив и хорошо. Что с зэками делал Радик, неизвестно, но все они доезжали до места живыми, а большего от Радика и не требовалось. 

Обычный майский день с самого начала посылал Лавру знаки, которых он не замечал. Приближался двенадцатый Пашкин день рождения, пацан уже давно выпрашивал собаку, и Лавр собирался взять ему овчарку, уже договорился со знакомым кинологом. Но с самого утра позвонил дед Лавра. Сообщил, что купил для правнука питбуля, предупредил, что любого другого щенка утопит вместе с дарителем. 

Потом Машка, жена, намекнула, что у неё кое–что не то по–женски, и возможно, их семью ждёт прибавление. Лавр лично отвёз Машку в клинику, хотя опаздывал на работу – велел позвонить и сообщить сразу, как будут результаты обследования. 

На перекличку опоздал, конечно. Радик радостно потирал руки, надеялся, что начальство заметит это, и назначит его старшим на рейс. Но командир вызвал в кабинет Лавра, мягко пожурив за опоздание, вручил ему ключ–карту и накладную на зэков. 

ИТК–404, три дня туда и столько же обратно. 

В этот раз их девять. У восьмерых красно–синий код, статьи за предательство, вредительство, пропаганду. У девятого в графах «имя» и «статьи» стоял прочерк, а цвет кода был чёрным, бросавшимся в глаза своей непривычностью – Лавр впервые видел эту метку, хотя часто слышал истории о безымянных пассажирах. 

Лавр не был идеалистом, и понимал, что он, и вся его семья, находятся где–то в середине пирамиды, обеспечивающей тех, кто находится на самом верху, на пике власти. Внизу, у подножия, пасётся бессловесный скот. Лавр пёс при пастухе–начальнике, а где–то наверху Хозяева стада, полей, загонов и скотобойни. Хозяева пирамиды. Может ли пастух стать Хозяином? Теоретически может. Но гораздо больше шансов у него оказаться под копытами животных, поэтому смотреть надо в оба. 

Пассажиры, помеченные чёрным кодом, сделали что–то ужасное против Хозяев. И по старому многолетнему обычаю, таких придурков отправляли в Рэндомный Путь. Они ехали по этапу в одну из колоний строгого режима, а в этот момент судья в присутствии адвоката, прокурора и присяжных, бросал монету, решая его судьбу. Орёл или решка. Расстрел или пожизненная каторга на энергоферме, без права переписки. 

Если выпадал орёл, то старший надзиратель–экспедитор получал по телефону приказ–смс, и должен немедленно привести приговор в исполнение. 

Вот почему в этот раз шеф закрыл глаза на опоздание. Для него это тоже редкость, и он хотел, чтобы всё прошло без эксцессов. 

В спецвагон Лавр вошёл, немного волнуясь. Сразу почувствовал запах Генкиного перегара, но первым встретил Сипатого Радика, жравшего шоколадное печенье. Худощавый Буржуин, да и только. Он не скрывал своего разочарования тем, что старшим назначили Лавра, молча поздоровался и ушёл в служебку. 

Двери спецвагона закрылись с противным лязгом. Вагон тронулся. Лавр прижался щекой к прорешёченному окну, думая о том, что он никогда в жизни не убивал людей, и не уверен в том, что сможет это сделать самостоятельно. 

Равномерный стук колёс отдавался в ушах. Первая поездка на поезде. Первый раз Дана покинула город. Много чего в её жизни произошло впервые, всего лишь за месяц, даже чуть меньше. 

Тесное купе, металлическая лежанка с вонючим матрасом, слив для нужд, тусклый свет с потолка. В пути уже шестнадцать часов, каждые восемь часов дают еду – хлеб и воду. Три глухих стены, в четвёртой дверь с окошком, ведущим в узкий глухой коридор. 

Слёзы все уже давно выплаканы. Она сидела, поджав колени, у двери. Слушала стук колёс, и пыталась представить, что с ней будет дальше. 

Их семья жила на окраине города, и маленькая Даниэла часто видела сидельцев, бывших зэков и зэчек, вернувшихся после заключения. Люди с пустыми глазами, худые, шаркающие, сгорбленные. Их считали отверженными, с ними предпочитали не общаться, не брать на работу. 

Дану ждало то же самое, если она сможет прожить следующие двенадцать лет, но ей казалось, что она не выдержит и дня. Найдёт способ прекратить это всё, разом. 

Она сделала бы это сейчас, но вещи отобрали ещё в СИЗО, и кроме ветхой полосатой робы и вонючего матраса, в купе ничего больше не было. 

Хотя нет. Ещё была надпись. Выцарапанная чем–то острым на металлопластиковой поверхности стенки, рядом с матрасом: «В НЕДАЛЁКОМ Б» 

Как будто школьник выцарапывал что–то на парте, но не успел дописать, из–за учителя, или звонка на перемену. 

Щёлкнула щеколда дверного окошка. В проём упал кусок хлеба, следом полиэтиленовый пакет с водой. В прошлый раз пакет при падении лопнул, и вся вода разлилась. В этот раз пакету повезло больше. Дана надорвала уголок, жадно сделала несколько глотков, аккуратно закрепила его между стенкой и матрасом, рядом с надписью. Съела хлеб, вернулась на место под дверь. Услышав голоса надзирателей, прильнула к дверному окошку. 

Их было двое, они стояли рядом с дверью, разговаривали громко, никого не стесняясь. Одного звали Лавром, и он, похоже, был тут главным. Имени второго Дана не расслышала, но у него был неприятно сиплый голос. 

— Скоро моя смена. – говорил сиплый. – Я мог бы провести дополнительную проверку заключённых. 

— Не надо. – отвечал старший. 

— Выборочную. Одну камеру. 

— Не надо. 

— Хочешь печенья? 

— Не надо. 

— Лавр, дай мне доступ на проверку. Третья камера. Прошу. 

— А кто там? Андрей Пепелицын? Ты что, заднеприводный? 

— Лавр, ты видел этого мальчишку? Он просто ангел. 

— Мальчишку? А сколько ему… Господи! Да ему двенадцать! Ты с ёбнулся? У меня сыну столько же. 

— Лавр, ты же меня знаешь, никаких проблем не будет. Хочу угостить его печеньем. Побуду для него папой, или старшим братом. 

— Ты грёбаный педофил! 

— Ты и сам мог бы расслабиться. Вот в этой камере девка едет, хорошенькая. 

— Закрой пасть, извращенец. Слышать тебя не хочу. Это… это просто омерзительно! Нахер ты мне это вообще рассказал? 

— Да брось, Лавр. Скажи, что ты хочешь. Всё, что угодно, ради часа в третьей камере. 

— Всё, что угодно? 

— Ты когда–нибудь убивал? 

— Э, нет, Лавр, ты чё? За зэка–малолетку хочешь меня на мокруху подписать? 

— Это не уголовка. В рамках закона. В девятой камере безымянный. 

— Что, серьёзно? То–то его раньше всех привезли, ещё и не было никого. 

— Если у судьи выпадет орёл, сможешь… 

— Кончить его? 

— Привести приговор в исполнение. 

— Да как два пальца. Ну что, пустишь в третью? 

— Подождём результата по девятой. 

— А если ему решка и пожизненное? 

— Тогда обсудим новые условия. А пока можешь передёрнуть. Проваливай нахер отсюда, ублюдок. Вернёшься, когда будет твоя смена. 

Голоса стихли. Дана стояла ещё, прильнув ухом к окошку, а потом оно лязгнуло, и девушка отпрянула, испугавшись. 

— Сядь на нары. – скомандовал в окошко охранник, которого сиплый называл Лавром. 

Дана послушно села. Теперь открылась дверь. В купе вошёл мужчина лет тридцати пяти–сорока, в военной форме. На правой руке у него был кастет, в левой держал путеводный лист–накладную. 

— Даниэла Чумакова. – сказал, задумчиво рассматривая бумагу. – Как же тебя угораздило. Не тем давала? 

Дана молчала, боясь спровоцировать охранника. Руки дрожали мелко и часто, пришлось обхватить ими колени, чтобы унять дрожь. 

— Семья есть? Эй, я с тобой по–хорошему говорю. А могу и по–плохому. Есть семья? 

Дана кивнула. 

— Муж, дети? 

— Родители. – пискнула Дана, опустив глаза вниз. – Папа. Мама. 

— Уже отреклись? Нет? Ничего, отрекутся. Ещё и проклянут, если соседи воцерковленные или казаки. Да ты не переживай. Для тебя это сейчас не самое страшное. Уже слышала, небось, про татов? Знаешь, как добывается электричество? 

Дана мотнула головой. В технике она плохо разбиралась. 

— Таты – это электрические пауки. Генетически модифицированные организмы, а по мне, так просто монстры. – охранник засмеялся. – Они питаются кровью зэков. Тебя засунут в стеклянный гроб, где ты пролежишь следующие… сколько там у тебя… двенадцать лет. Твои вены проткнут иголки. Десятки или сотни. Кровь начнёт поступать паукам, они станут вырабатывать электричество. Миллионы честных россиян будут жить, работать и отдыхать, а ты, лёжа в гробу, будешь освещать их жизнь. Двенадцать лет одиночества, с перерывами на обед и утреннюю разминку. Говорят, очень больно. Не знаю, не проверял. Так что ты натворила, Даниэла? Эй! Я с тобой… 

— Ничего. 

— Ну да, все вы так говорите. А потом выясняется, что один в церковь вошёл, не перекрестившись, вторая омоновцу не дала, а третий так вообще, против губернатора выступал. Ничего. Говорят, на электроферме после первого года приходит понимание, после второго раскаяние, а после третьего – терпение. Научишься терпеть – выживешь. Не научишься – сойдёшь с ума и умрёшь в болях и муках. 

Охранник прошёлся по камере, пнул матрас, проверяя. Пакет с водой шлепнулся на пол, вода из него потекла в сторону сливной решётки. Охранник брезгливо отпихнул его ногой. 

— Вас в четыреста четвёртую везут. Там раньше тела сжигали, а теперь лесопосадки ими удобряют. Как рядом с паучьей фермой ёлочки–сосенки увидишь, знай, под корнями гниют те, кто не выдержал. Искупают вину и после смерти. Теперь она нарядная, на праздник к нам пришла, и много–много радости детишкам принесла. 

Дана вдруг осознала, зачем пришёл охранник – чтобы поиздеваться над ней, напугать, и от того получить удовольствие. Он и улыбался искренне, потому что видел страх в глазах девушки. И смаковал каждую фразу, каждое слово. 

— Двенадцать лет не так уж и много. Скучно, конечно. Но если здоровье позволит, могут направить на осеменение. 

Девушка вздрогнула брезгливо, заметив это, охранник продолжил с большим воодушевлением: 

— По телевизору об этом не говорят, я тебе по секрету. Как попутчику. Когда родишь, дадут ребёнка пару месяцев понянчить, всё ж развлечение какое–то, отдохнёшь от пауков. 

Дана подняла голову. 

— А потом? 

— Потом обратно, на электроферму. Кровью искупать вину. 

— Нет, ребёнок. Что с ним? 

— Интернат–инкубатор, потом деревня или завод, армия, дальше кому как повезёт. Ты их больше не увидишь. Никогда. 

— Кого – их? 

— А ты думаешь, он один будет? За двенадцать лет тебя раз пять точно осеменят. Может, даже и вручную. – охранник снова засмеялся. – Ну куда вы лезете, бабы? Зачем? Вам бы дома сидеть, уют в семье создавать, а вы, дуры, в политику. Теперь вот в гробу двенадцать лет, и молись, чтобы к резервистам не отправили, потому как там уж точно… 

Договорить охранник не успел. На поясе у него тренькнул телефон. Пришло смс–сообщение, прочитав его, охранник стал задумчивым. Долго молчал, смотрел на Дану, словно забыл всё, о чём говорил, а потом вышел из камеры. Дверь захлопнулась, электропривод заблокировал её с тяжёлым лязгом... (Часть II - здесь)

Автор: Саша Чубарьян (Sanych)